ВОЙНА

«Кроме того, я думаю,
что Карфаген должен быть разрушен».

Сначала подул ветер, и нельзя было понять, откуда и куда. Казалось, что он опустился с самого неба и был холодным, как бездна. И в полночь по всей Земле ударили тревожные колокола. Они звенели приглушено и хрипло. Звук их был вымучен и пронизан болью. Оглушенные воем собак, колокола, как привязанные ослепшие птицы, бились между землей и небом в полной темноте жуткой ночи. Казалось, они хотели поднять и унести вверх Землю от беды, которая пришла к людям. Все звери и птицы, которые слышали этот звон, прижатый низкими облаками, сошли с ума и ушли от людей. А те в это время все спали и ничего не слышали и не видели, кроме немых снов. Утром, когда уже стихли колокола, люди проснулись, сели завтракать, включили радиоприемники и телевизоры, а им всем объявили, что пришла Война. Человечество проспало свой мирный час.

Всех людей собрали вместе и отобрали оружие. Еще раз объявили, что началась Война и запретили самоубийство; каждый должен дождаться своего конца. Людей построили в очередь и назначили главных каждой десятки, которые следили за порядком. На этом закончился первый день. Почти все разбежались и долго прятались. За ними никто не приходил, их никто не искал, но всем объявили, что идет Война. Очень скоро люди успокаивались, но потом их охватывал интерес, и, преодолев страх, они, крадучись, шли посмотреть на Войну. На Войне ничего не изменилось — все время стояла длинная очередь. Успокоенные они возвращались, но потом снова и снова ходили смотреть с чувством, что их хотят обмануть. И так интерес к Войне, интерес к собственной смерти стал главным и единственным в их существовании. Он совсем быстро вытеснил привычки, накопленные десятками лет однообразной жизни, вкусы, придуманные сотнями поколений. Люди перестали спать, чтобы не терять часы, проведенные без мысли о смерти. Что может быть интересней собственной смерти. Человек даже живет для этого. В конце концов, им надоедало крадучись ходить все время подсматривать за Войной. Им надоело возвращаться в дома, где еще была жизнь. И они навсегда уходили на Войну, а здесь нашли всех тех, кто собрался сюда в первый день. Тут снова были все люди Земли. Они поняли, что уже давно стояли в огромной очереди за смертью. В этот день составили списки и для детей построили школу. Пищу варили в огромных котлах, снятых с парохода Фултона. Так люди стали забывать свою историю.

Детям долго учиться не пришлось. Учителя были единственными людьми, кто мог разобраться в списках. Их постоянно вызывали на Войну, это срывало уроки, а заменить учителей было некем.

Тогда детей отдали военным, которые следили за порядком на Войне. Но и у них было много всяких дел. Решили вернуть детей родителям.

Дети ходили по кругу, построенные в 4 колонны и плакали. Их было так много, что матери их уже не узнавали. Женщины стояли вокруг и в высохших глазах каждой, как в кривом зеркале ужаса отражались все их дети, которых они успели родить, вырастить, спасти от болезней и привести сюда. Матери с потерянной надеждой смотрели на отцов. Мужчины стояли рядом, их собрали всех, раздели и теперь они вместе стояли голые, одинокие и беспомощные, как дети, которые ходили по кругу и плакали. И голые мужчины, которые мастерски строили стадионы и организовывали шумные карнавалы, сейчас собрались в тихую униженную толпу. Они устали. От того, что их еще так много, что они голые. От того, что уже долго стоя чего-то ждут, как на вокзале, и хотели только одного — быстрее умереть. Сначала убивали всех подряд и непрерывно. Но все равно Война шла очень медленно. Тех, кто болел, убивали быстрее, но, стоящие первыми в очереди, не выдерживали отсрочки смерти. Поэтому пришлось построить больницу, чтобы больных лечить. Когда прошел год напряженной Войны и все измучились и устали, предложили отдыхать в субботу и воскресенье. Но опять же, стоявшие первыми в очереди не могли ждать смерти еще два лишних дня, после стольких месяцев ожидания. Пришлось убивать людей без выходных. Когда люди научились добывать огонь, они начали жечь костры по ночам, чтобы и ночью не приходилось ждать. На эти костры никогда не летели бабочки.

Фотографов было двое. Они фотографировали людей, которые должны были умереть. Фотографировались вместе и отдельно. С детьми, которых везде было много. Кто-то сбил две палки и на них натянул какой-то холст, принесли коляску. Теперь можно было сфотографироваться на фоне картины. Фотографий было много, но за ними никто никогда не приходил. Никто не хотел больше кого-то помнить, не хотел оставаться в чьей-то умирающей, недолгой памяти. Все жили только будущим, как перед праздником. А будущее у всех было одно, четкое и ясное. Оно измерялось количеством впереди стоящих людей.

О фотографах забыли. Через несколько лет один военный забрел в сарай, который был фотолабораторией. Он нашел там сотни, тысячи, миллионы фотографий. Пришли люди из очереди, которые стояли подальше. И когда они увидели столько фотографий, уже мертвых людей они испугались. Будничность, конвейер, на который Война поставила убийство людей, завораживал, усыплял своей негромкой постоянностью причин и следствий. И когда они, люди, увидели собранные вместе отпечатки этого массового убийства, которое можно было измерять километрами негативов и кубометрами снимков, они, потрясенные, очнулись с чувством, что их кто-то жестоко обманул. Тогда люди взяли керосин, облили и сожгли лабораторию, а вместе с ней, уснувших в ее темноте, забытых фотографов, и, успокоенные, стали в очередь, проверив свои места по спискам.

В один из дней появился старичок. Говорили, что это бывший барон. Он пообещал всем сюрприз.

Оказалось, что по календарю, который уже никто не вел и о котором все забыли, подошла пора Олимпийским играм. Всех пригласили на стадионы. Молодые, красивые юноши и девушки, неизвестно откуда появившиеся, ведь убивать начинали молодых, дружно приветствовали собравшихся жителей Земли. Оказалось, что это подросли дети, которые когда-то ходили по кругу, держались за руки и плакали. Люди Земли смотрели на них, как на появившиеся после ветреной весенней ночи цветы на земле, на деревьях, в руках плачущих от счастья девушек-невест. Они вспоминали, как давно это было, как невозвратимо ушло время, обещавшее только счастье, и еще быстрее захотели умереть. Никто не хотел смотреть на людей, которые делали свои мышцы сильнее, бежали быстрее и прыгали выше, чтобы умереть с крепкими, красивыми телами. Люди снова ушли на Войну.

Первыми почувствовали смерть девушки.

В их юных, счастливых от молодости глазах вспыхнул огонь великой женской мудрости, когда-то давно загоревшийся на какой-то горе в одной древней стране.

Они взяли за руки своих робких, изумленных, бесстрашных и мужественных юношей и нежно, но твердо увели их с пустых стадионов. И юноши стали мужчинами, но не на Войне. Утром девушки расплели свои бесконечные, глубокие, удивительные, как реки Земли, косы и словив в них ветер поднялись со своими любимыми высоко в небо.

Олимпийские игры на период Войны решили отложить.

Тысячи людей ходили вокруг входа, куда выстроилась очередь. Они вытоптали все: деревья, кусты, траву. Мертвая земля поднималась тучами пыли, в которых задыхались и умирали люди, сойдя с ума от бесконечного ожидания смерти. Но возле самого входа еще остался небольшой участок зелени. Это был жасмин. Он цвел совсем рядом у двери и здесь на него никто не обращал внимания. Реальная близость смерти заставляла ни о чем не думать. Когда прошла весна и лето, пришла осень и листья опали. Все увидели в кустах два разложившихся восемнадцатилетних трупа. В них было трудно узнать юношу и девушку, которые умерли обнявшись. Позже кто-то говорил, что, так как запретили самоубийство, они перекусили друг другу вены и умерли, убив друг друга, боясь ослушаться законов военного времени. Когда об этом стало известно, их засыпали известкой, даже не убрав. Очередь в этом месте теперь всегда делала петлю. Весной буйно расцвел жасмин. Но его никто не срывал, никому не дарил, пчелы не опыляли, а ветра здесь давно не было. Кусты набухли и одной ночью все услышали взрыв, похожий на стон, а утром на месте кустов все увидели деревянный забор, который через пять лет сгорел, когда жгли фотографии.

Через три года пришло десять сектантов, они пели и всех утешали. Через три дня их уже никто не мог терпеть. Звать людей к жизни, когда они нетерпеливо ждут смерти нельзя. Сектантов пропустили без очереди. После этого включили музыку.

И настал день последнего человека. Это было уже вечером. Последним к дому подошел пьяница. Всю Войну он сильно пил, впрочем, как и до Войны и умереть раньше не мог. Нетрезвых в очередь не пускали. Дойдя до двери, в которую прошли уже все люди, но откуда никто не вышел, он испуганно оглянулся. Дверь была только одна. Он остановился на ее истертом миллионами пар обуви пороге. Пьяница повернулся и внимательно, долго посмотрел на Землю, которую он делал необитаемой. Ему захотелось выпить, бутылка выпала из непослушных рук, упала на землю, но не разбилась. Вино выливалось глотками в остывающий песок. Но он не поднимал бутылки и пораженно слушал давно забытый застольный, легкомысленный шум льющегося вина.

«Да, это была не вода,» — подумал он когда на землю упала последняя капля и бутылка стала пустой и незаметной.

— Неужели я последним буду умирать?

— Неужели я хотел жить больше других?

— Больше других: знаменитых, богатых, обеспеченных или хоть чем-то озабоченных? Кого жизнь баловала и давала все? Тех, кто строил себе квартиру, ждал автобусов, летал куда-то в самолётах? Для кого танцевали и красиво курили в дорогих барах женщины? Тех кто играл и тех кто смотрел? Я ведь с самого начала знал, что занимаюсь нелюбимым делом, но боялся бросить его. Потом я понял, что прошло время, а ничего не меняется. И так будет всегда — я испугался. Оказалось, что я даже не знаю какое оно это любимое дело. Я ведь запрещал себе о нём думать. Думал, что так будет легче. Робость родила боязнь, неуверенность — бессилие, я стал бояться того, чего хочу. Ведь для этого надо было что-то менять, а значит, потом всегда жалеть. Я боялся загадывать желания, ведь они не сбывались, а то, что сбывалось, я не загадывал. Любой новый день ничего мне не нёс, он мог обойтись без меня. Но я всегда верил: пройдёт время и придет время. Ты, наконец, займешься тем, чем хочешь, поймешь то, что любишь и будешь жить с собой только честно. Зачем же ты родился! И этот великий будущий день заслонил сегодняшний маленький, он один заслонил сотни этих лишних, ненужных, мучающих дней. Ха, и так прошли, пролетели годы ожидания счастья. А ведь, чёрт возьми, они были лучшими.

— Да, мне пора умирать. Ведь всю жизнь ждал счастья, да бог знает, чего ждал! Ждал его в будущем, дождался, а оказывается, что ты его незаметно прожил и это счастливое будущее — твоё измученное прошлое.

— Неужели это всё? А ведь я боюсь смерти, но и жить не хочу. Сердце заставляет меня бороться за жизнь, а ум убивает её во мне и вокруг меня. Так в чем же смысл моего рождения и жизни. Зачем все это? Жить, чтобы ждать смерти и в этом смысл.

— Не-е-т! Я не хочу умирать.

— Но ум мой, научи меня, зачем мне жить!

И вдруг он горько заплакал. Это были неудержимые бессильные слёзы, пьяные слёзы, последние слёзы на Земле.

— Боже! Тебя нет. Вера в тебя, в дарованное счастье такой вечной жизни делает смерть ещё страшней.

На дрожащих, неуверенных ногах он вошёл и осторожно прикрыл за собой дверь.

Когда убили последнего человека, всем по радио объявили, что Война окончилась. Это была последняя радиопередача. Приёмники навсегда замолчали в безнадёжном ожидании, что по их проводам ещё когда-то пробегут токи частотой от 20 до 20000 Герц. Изредка в них бушевали далёкие грозы. Антенны, как ищущие, жалобные руки слепого, беспомощно уткнулись в пустое небо.

В город пришла корова. За ней оставался белый след перегоревшего и зовущего на помощь молока. Она остановилась и большими, глупыми, искажёнными болью глазами посмотрела вокруг. Корова ничего не понимала. Она уже не мычала. Корова устала напоминать о себе людям, о том, что и в Войну её надо доить иначе она умрёт. Корова уже не мычала, не обижалась ни на кого; полная молока, готовая служить тем, кто когда-то приручил её, раздоил, сделал осмысленными, нужными кому-то её слепые инстинкты, она хотела только одного: чтобы кто-то осторожной, требовательной рукой коснулся её измученных сосков. Так она пришла в пустой, покинутый город и долго ходила по его, отдающим последнее тепло, улицам. Она уже не пугалась тысяч своих отражений в окнах. Корова тоже хотела умереть. И она умирала. Умирала мучительно долго. Война не придумала для неё быстрой лёгкой смерти. Когда стемнело, она вышла наконец-то на какую-то траву и положила своё усталое тело на тёплую, влажную, пахнущую землю. Ей удалось заснуть. Сны её были сплошной болью, они были измучены так же, как её крохотный, добрый мозг. Но это были последние сны на Земле и снились они умирающей без людей корове. Утром корова проснулась и умерла от разрыва сердца. Она поднялась посреди футбольного поля, окружённого огромным серым стадионом. Тишина и пустота стотысячных трибун раздавили её маленький безобидный мозг, разорвали её большое вкусное сердце. Так умерла последняя корова. Её тело упало на Землю и из освобождённых смертью сосков потекло ещё тёплое, пахнущее сеном молоко, чуть розовое от крови. На табло горело слово «Привет…» — остальные лампы были разбиты или весело помигивали.

На Центральной площади в последний раз ударили часы, исчерпав последние силы умирающего железа. В большом крайнем доме со стены сорвалось зеркало. Его никто не накрыл чёрной тканью. Измученное вечным, неподвижным отражением смерти, оно упало и разбилось на холодные мелкие кусочки посеребрённого стекла. Это было очень старинное зеркало.

Через 40 лет пришёл сигнал от внеземной цивилизации. Так как его ждали в любую минуту, как ждут исцеления старой запущенной болезни, к нему были готовы. Автоматически включились компьютеры, записали и расшифровали сигнал. Это были две фразы:

«Вы не одиноки.

Поздравляем!».

Валентин Ткач

Сорок лет назад