Переломный момент

К экономическому форуму в Давосе

Павел Щелин,
Глазго (MA CEU Political Science, 2014)

 

До настоящего времени мысль о том, что человечество двигается в едином направлении, пусть и с очень разными скоростями, оставалась доминирующей в дискурсе мирового развития.

Целью движения представлялись большие материально-технический и социальный прогрессы, понимаемые автором как последовательный рост господства человека над его естественной средой обитания с одной стороны и максимальное раскрытие человеком его способностей с другой. Какие-то сообщества достигли больших успехов на этом пути, кто-то двигался крайне медленно, если и двигался вообще.

Тем не менее, последние несколько веков ни одна сколь-либо серьезная политическая и идеологическая сила не ставила под вопрос конечную цель. Конкуренция шла между различными путями достижения будущего: и либеральный, и красный, и коричневый проекты пытались достигнуть некоего идеала, после которого жизнь человечества радикально изменится и перейдет в новое качество. В рамках последнего предполагалось, что в это новое качество перейдут не все: ставилось ограничение по расовому критерию, но оставшиеся должны были своими руками построить новый мир – лучше предыдущего.

Борьба между идеологиями была кровавой и привела к сотням миллионам жертв только в XX веке. Ее итогом оказалась декларируемая победа либерального проекта с его общегуманистическим пафосом и материальным благополучием. Казалось, что наступил фукуямовский «конец истории», и теперь осталось только применить универсальные принципы построения развитого политического и экономического сообществ в условиях слияния мира в единое пространство технологий, информации и ценностей.

Все оказалось гораздо сложнее, и в наши дни сама идея общечеловеческого прогресса ставится под вопрос, хотя формально дискурс прав человека (универсальный общегуманистический концепт) и глобализации остаются доминирующими.

Проблему прекрасно сформулировал Александр Аузан: «мы почему-то думали, что те, кто отстает, — это ранняя фаза развития тех, кто преуспевает. Это не так. Это два разных мира, два разных порядка». В силу процессов, происходящих в трех взаимосвязанных областях технологической, социально-культурной и философско-политической, XXI век поставит вопрос о правомерности разговора о едином человечестве.

Технологический раскол

Говоря о технологиях, принципиальное изменение состоит в переходе скорости накопления и производства научно-технического знания к росту по экспоненте. На практике это означает, что процесс получения добавленного знания становится возможным только в условиях наличия среды, в которой наличествуют все предыдущие этапы.

Вплоть до середины XX века практически любая страна могла форсированными темпами ликвидировать разрыв в производстве инноваций, в будущем же это становится невозможным. В результате те общества и страны, которые не обладают передовыми научно-техническими центрами в настоящее время скорее всего никогда их не создадут: рост объема информации создает слишком высокую планку, с которой начинается производство чего-то «нового». В этом плане примечателен пример Китая – страны, которая несмотря на свой феноменальный экономический рост может выпускать только копии изобретений и открытий, созданных в других странах.

Однако, увеличение «стоимости» производства инноваций сам по себе является лишь половиной проблемы. В конце – концов на протяжении человеческой истории подавляющее большинство экономик спокойно существовало, не  будучи инновационными центрами, а многие смогли достигнуть скачков в развитии за счет других ресурсов, импортируя технологии из более развитых стран. Но в XXI веке эта модель работать не будет. К сожалению или к счастью, инновации становятся единственной сферой экономической деятельности, где в будущем можно будет создать добавленную стоимость.

Творчество – единственная реальная ценность грядущего мира. Все остальное уже создающиеся технологии в состоянии заменить. Роботизация вытесняет ручной труд и лишает большинство неразвитых стран их единственного конкурентного преимущества – дешевой рабочей силы.

Открытия в энергосберегающих технологиях и новые способы получения энергии (прежде всего управляемая термоядерная реакция, на пороге которой мир уже находится) лишают ценности экономики ресурсные. Разумеется, полный отказ от нефти/газа, металлов не произойдет, но цены на них не будут высокими настолько, что бы стать залогом развития страны. Поэтому абсолютно не случайно, что экономический форум в Давосе своей центральной темой выбрал проблемы IV технологического уклада – уклада высоких технологий – будущего экономики.

В результате, с технологической точки зрения все те сообщества, где сегодня нет мощной научно-технической базы или предпосылок к ее созданию оказываются в будущем исключенными из мировой системы производства добавленной стоимости и по сути лишенными возможностями изменить эту ситуацию. Другими словами – обреченными на уровень жизни в несколько раз ниже, чем в странах первого мира как минимум, а в ряде случаев на хроническую бедность.

 

Социализм Первого мира и Нео-феодализм мира второго

На этом фоне происходят перемены и в социальных структурах, причем по двум принципиально разнонаправленным траекториям. С одной стороны наблюдается трансформация стран первого мира в нео-социалистические государства. При этом они сохраняют фундаментальные основы рыночной экономики: частную собственность и правовое государство. Изменяет при этом базовая установка. На смену прибыли как единственной цели рыночного развития приходит максимально возможное повышение качества жизни граждан.

Рынок нужен, но не как самоцель, а как средство достижения комфорта, поэтому внутри рыночной системы могут образоваться не рыночные феномены на подобие израильских кибуцев, христианско-социалистических общин в Испании или «зеленые» фермы по всей Европе. До тех пор пока эти эксперименты проводятся на ненасильственной основе – они даже поощряются. Более того идея «минимального безусловного дохода» становится частью реальности. Подобный доход снимает с граждан проблему физического выживания и позволяет бесконечно рисковать в поисках себя и своего призвания, не боясь в случае неудачи оказаться без средств к существованию.

Большая часть экономического развития, с точки зрения занятости, уходит не на производство прибыли, а на воспроизводство устойчивой модели комфортной жизни. Прибыль же в такой системе производится за счет инновационных центров, в которых занята крайне небольшая часть населения. В классической рыночной модели вся прибыль бы оставалась бы исключительно в руках «иноваторов», а не перераспределялась бы посредством вэлфаера. Перераспределение же позволяет говорить о социалистических механизмах. Если этот тренд устоится, то в нем де-факто реализуется концепция «равенства ресурсов» (Рональда Дворкинга), согласно которой человек будет застрахован от невозможности удовлетворить свои первичные потребности, в то время как вопрос достижения им большего успеха или поиск своей собственной модели жизни, остаются на его усмотрение. Конечным этапом развития такой системы становится общество, в котором нет максимальное разнообразие социальных групп соотносится со взаимным принятием права Другого на комфортное существование. Включение в единое социальное пространство групп непохожих друг на друга становятся основой социальной структуры развитого мира. Общество будущего это своеобразный британский паб, где в одной комнате наслаждаются временем молодежь, старики, инвалиды, рабочие и архитекторы, а владелец паба стоит за стойкой, и без особого знания, отличить его от посетителя невозможно.

Марксовские проблемы классового противостояния снимаются, поскольку экономически каждый обеспечен достаточно, чтобы преследовать свою собственную индивидуальную модель хорошей жизни, не боясь общества, в котором он живет. Будущее – за эмпатией и способностью к сопереживанию, и иронично, что в этом смысле первый мир возвращается к Адаму Смиту, «прочитав» наконец его вторую важнейшую работу «Моральную теорию», где, в частности, утверждалось: «каким бы эгоистичным не был человек, очевидно что есть принципы в его природе, которые делают его заинтересованными в благополучии других, связывая их счастье с его собственным, хотя он и не получает от этого иного удовольствия, кроме как радости от созерцания счастья других».

У описанной модели есть всего один принципиальный недостаток. Она охватывает не весь земной шар, а лишь его небольшую часть. На фоне трансформации первого мира развитых стран остальные государства и сообщества будут скатываться в постмодернистский нео-феодализм. Ключевой характеристикой данного сообщества является замкнутый круг невозможности развития, как экономического, так и политического. Про экономику было описано выше, в политической сфере же процессы наблюдаются следующие. Огромное число государств не успели пройти через стадию модерна – формирование гражданских наций. Для последнего требуется превращение населения страны из «подданных» в «граждан» и создание разнообразных социальных структур, позволяющих преодолевать состояние всеобщей отчужденности и дюркгеймовской аномизации общества. Это основа будущей эмпатии. Для модернистского проекта необходимы два этих условия одновременно, а отсутствие хотя бы одного из них приводит к невозможности развития.

Так в СССР в принципе наблюдалась странная по методам и целям и страшная по своей жестокости, но все же модернизация с неминуемым повышением уровня образования, рационального мышления и прогрессивного взгляда на мир. Однако сопровождалась она разрушением всех существовавших до нее социальных структур и культур: от дворянства с его культом чести и чувства собственного достоинства до купечества, крестьянства и профессиональных рабочих с независимыми профсоюзами. В результате советское общество оказалось способным реализовывать сложные технические проекты, но на индивидуальном уровне превратило человека в винтик системы. Отсутствие эмпатии в отношении к другому, даже близкому человеку – стало основой этого болезненно-атомизированного состояния общества, эмоциональная близорукость уничтожила внимание и способность воспринимать сложность мира. Напротив, множество же африканских и арабских государств сохранили свои традиционные структуры и механизмы взаимодействия между людьми, но не сделали последних гражданами, оставив подданными, не важно официально как в странах Персидского залива или неофициально как в большинстве африканских государств.

В таком половинчатом состоянии немодернизированные общества вступили в XXI и власть обнаружила новые ресурсы для господства – неоархаизация посредством постмодернистских манипуляций. Новые технологии позволяют создавать среду в которой не существует истины на фоне неограниченного произвола голой власти. Повестка может быть изменена в один день, и классическая фраза Оруэлла «Мы всегда воевали с Остазией» становится самым лаконичным описанием функционирования системы медиапринуждения. Власти не нужны реальные достижения, для поддержания контроля над обществом ей достаточны исключительно поддержание контроля над СМИ и силовыми структурами: «контроль над видимостью» в терминах Агамбена: «Выставление на показ преобразовывается в ценность, накапливающуюся в образах и в медиа, и новый бюрократический класс ревниво охраняет свое управление этим процессом».

При этом механизмы глобализации позволяют извлекать прибыль из природных ресурсов достаточную для сверх-богатства сверх-ограниченного класса. Для остального же населения необходимо разрушить остатки модерна: образование, здравоохранение и общегражданское право. Как и полагается в феодальной системе границы права определяется не законом, но волей власти и в зависимости от формальной принадлежности к той или иной группе они разные. Одни могут воровать и убивать безнаказанно, другие же понесут тяжелое наказание за незначительное преступление. Конечным итогом этого тренда становится полная дегуманизация и примитивизация общественных структур, в то время как общественная структура стран развитых постоянно усложняется. Более того, разрушаются не только общественная но и технологические среды. Для того, что бы управлять сложной техникой, необходимы профессиональные кадры, которых нео-феодализм произвести не в состоянии. Так что элементарные вопросы дорожного покрытия, железных дорог и коммунальных служб становятся непреодолимыми препятствиями – они могут только тихо разрушаться. И вот в таких условиях предстоит жить большинству населения земного шара.

Что внушает еще большую тревогу – даже при наличии желания к переменам существует крайне небольшая вероятность их успеха. Для того, что бы не модернизированная страна вошла в XXI век ей необходимо одновременно осуществить тройную трансформацию экономической, политической и социальной системы. Но совершенно непонятно, как в обществе с нулевой эмпатией или феодальной социальной структурой могут быстро возникнуть модели поведения совершенно нового образца. Более того, факт перманентной бедности делает практически невозможным появление подобных ценностей: крайне сложно, и в каком-то смысле лицемерно, распространять ценности уважения к Другому в обществе, большая часть населения которого озабочена проблемами физического выживания. А без такого общества, те немногие потенциальные таланты, которые могли бы в иных условиях создать хоть какую-то инновацию либо просто уедут из страны, либо никогда свой талант не раскроют. Природных же ресурсов в глобальной экономике нового мира будет совершенно недостаточно, чтобы только на их основе запустить в неразвитой стране механизм успешного перераспределения ресурсов и снятия проблемы первичных потребностей людей.

 

Вызов гуманизму

Итак, в грядущем мир скорее всего будет представлять собой сосуществование двух систем, отличных друг от друга настолько, что в перспективе их представителям будет практически невозможно понимать друг – друга, так как они будут говорить на разных культурных «языках». Граница пройдет по критерию принятия Другого и соответственно вариативности общественно-допустимых форм социального взаимодействия. Однако просто сосуществовать эти два мира не смогут по причине абсолютной несправедливости такого порядка в рамках общегуманистической модели. Из возможности достойной жизни оказывается исключено большинство населения Земного шара. Причем исключение происходит не по критерию заслуг или порядочности, но на основе самого факта рождения. Люди оказываются обречены на бедность и страдания, только из-за того, что они родились не в той стране. И здесь наступает момент философского кризиса.

Либеральная модель основана на гуманизме и правах человека. Безусловных правах, которыми человек наделен просто по факту рождения. Именно этот тезис – апофеоз гуманизма стал основой того, что мы сегодня называем Западом: человек стал хозяином своей судьбы, независимым от божественных заповедей равно как от обычаев и традиций прошлого. Без этого модернистский проект был невозможен.

Но на практике условием осуществления этих прав становится фактор гражданства. Проблема замеченная еще Ханной Арендт остается открытой: «Не существует более ироничного парадокса современной политики чем несоответствие между усилиями доброжелательных идеалистов, которые упрямо настаивают на неотделимости таких прав человека, которые по факту принадлежат исключительно жителям наиболее развитых и процветающих государств». И в противовес высоким идеалам Просвещения прав оказывается философ Джорджио Агамбен: «в системе государств-наций так называемые неотчуждаемые права человека оказываются абсолютно незащищенными сразу же как только их оказывается невозможным классифицировать как права гражданина определенного государства».

Игнорировать этот факт невозможно. Слишком лицемерной становится мировая система, слишком глубоким разрыв между ее философскими основаниями и реальностью. Миллиарды обездоленных исключенных жителей неразвитых стран используют единственное оружие, что у них осталось – сам факт их существования, существования их страданий, который невозможно не замечать. Это протест «голой жизни» (nuda vitae) и принимать он может только две принципиальные формы: терроризм и волны беженцев. И к ответу на этот вызов первый мир будущего пока не готов.

«Крайне правый» лагерь пытается продвинуть дискурс «не-западных» сообществ как угрозы для европейцев, от которой можно спастись только двумя принципиальными способами: построить «Великую стену» или/а лучше и «разбомбить недовольных (в настоящее время это ИГИЛ) в пыль». Параллельно, необходимо усилить меры безопасности внутри Европы, и желательно подрезать гражданские свободы. Но силового решения у этого кризиса нет. Можно сколько угодно бомбить пустыни и джунгли отсталых государств, но до того момента пока там будут процветать коррупция, бедность, отсутствие правовых механизмов и гражданских свобод, радикальные религиозные группировки будут подобны головам Лернейской гидры. Правые (особенно российские) упорно отказываются принимать тот факт, что именно авторитарные диктаторские режимы виновны в хаосе, а не чей-либо «заговор». А других вариантов решения вопроса у правых нет. Если же все «исключенные» будут объявлены «врагами» развитого общества, то иного выхода кроме как присоединиться к радикалам у них просто не останется. Даже несмотря на их жестокость – ценность малейшей надежды на справедливость превысит любые жертвы.

«Условно левый» лагерь, противостоя своему правому собрату, будет указывать на то, что лучшим решением внешних кризисов будет еще большее углубление социального развития уже развитого мира: усиление борьбы за гражданские права и свободы национальных общин внутри условного Запада. И здесь наблюдается такая же принципиальная ошибка, как и у правых. «Левые» стремятся точно также замкнуться внутри удобных границ, игнорируя на деле проблемы всего остального мира. Ведь, сколько не выстраивай гражданское общество внутри Европы и США, проблемы нищеты и бесправия жителей стран Третьего мира это не решит. При этом, справедливо критикуя правых за поспешные и непродуманные военные действия в кризисные ситуации, левые отказываются от действия как такового! По-своему это такая же слепая вера в стену незнания, которая магическим образом защитит от бедствий остального мира. Ведь принять необходимость действия – значит принять необходимость совершать сложные выборы и решать сложные проблемы. А действие это неизбежно и материальные и людские потери. При этом левые не менее охотно защищают внутриевропейскую секъюритизацию, и строя с точки зрения в буквальном смысле полицейское государство.

В условиях глобального мира и правые, и левые, и религиозные радикалы хотят построить Стену вокруг привычной им картины мира, отказываясь принять сложность мира реального. Но Стена не спасла ни Рим от варваров, ни Китай от гуннов, ни Францию от Гитлера. Стена – всегда стратегия слабого, ведущая к ожесточению людей по обе стороны. Но именно эта Стена и будет строится на фоне диаметральных противоположных векторов развития. В итоге наиболее вероятно возникновение двух миров, разных настолько что будет потеряна сама возможность эффективной коммуникации, и встанет вопрос о правомерности разговора о едином человечестве. Образно это поезд «Сапсан» между Москвой и Петербургом, когда немногие богатые люди наслаждаются комфортом, а одичавшее большинство, у которого нет денег на этот поезд, а электрички отменили, кидается от злобы камнями, от бессилия будучи способными только разрушать. В итоге сторонники «огораживания», лишая человечности людей за пределами Запада, в этот же момент разрушают внутриевропейский гуманизм, строя тем самым в перспективе не «град на Холме» а «Освенцим» и полицейское государство. Отказ от эмпатии к дальнему, рано или поздно приведет к отказу от эмпатии к ближнему. И таким образом и левый и правый лагерь парадоксальным образом соединяются с террористами в один лагерь. По меткому выражению Эмиля Паина – некий тоталитарный интернационал против сторонников прав личности. И в одном строю шагают вместе столь внешне непохожие сторонники архаизации общества, апологеты правой политики и левые пацифисты.

Найти решение этого кажущегося сейчас парадокса и есть задача гуманитарного знания XXI века, если конечно есть цель избежать Фейрбаховского мира, когда «образ предпочитают вещи, копию – оригиналу, а видимость – бытию…а высшая степень иллюзорности являет собой высшую степень святости». Но для начало необходимо хотя бы поставить эти вопросы и вернуть их в публицистический дискурс.