Дженни стукнуло пять

1
Дженни поднимается первой: прыгучая, как все маленькие девочки, вскарабкивается на наклонную поверхность столика, дотягивается до опущенного оконного стекла и жадно выглядывает наружу.

Темно; длинные жёлтые лучи фонарей рубят мрак неровными ломтями, тут же срастающимися в сплошной полог; ночь звучит воплями, странным гулом, воем сирены, загадочными трескучими ударами. Поодаль от поезда обшаривает пустынное поле голубоватый луч прожектора, но прямо под окном – лишь тьма, глубину которой можно представить, а вот рассказать нельзя. Страшные буки стаями бродят в той тьме…

Дженни Кэвендиш стукнуло пять, она уже неплохо читала, умела кататься на ламе и без промаха стрелять из игрушечного лука – хотя мама, конечно, говорила, что нечего будущей леди заниматься мальчишечьими проделками.

Мама у Дженни добрая, красивая, теплая и заботливая, она знала всё-всё на свете, кроме Стива, потому что со Стивом Дженни познакомилась в Их Собственном Месте, у излучины реки, где шесть ив сплели ветви в огромный шатер. Ну, как познакомилась – пришла к облюбованному укромному местечку и вдруг увидела, что все её куклы почему-то снаружи, на охапке ветвей, укрытой выцветшим дырявым платком. Изнутри сразу стало ужасно щекотно, и она бросилась под зелёный занавес, да ещё ужасно закричала: кто это выбросил моих кукол?! – впрочем, куклы как раз были вынесены вполне аккуратно и сложены с заботой; но это стало ясно потом, когда Стив уже тёр лоб, а она всхлипывала, держась за стукнутую коленку.

Дженни очень не хотелось уезжать именно из-за Стива: за два года они крепко сдружились, вместе ловили лягушек, бегали смотреть на пасущихся овец, разглядывали идущие колонной треножники. И сочиняли сказки. Стив знал много разных сказок – и про чёрных людей, и про золотые колесницы, и про радужные мосты, и про деревья, ведущие в замки за облаками. Только лучше всех были те, что он придумывал сам, глядя на пляшущее серебро речной ряби и закусив губу: про принцессу Дженнифер и пятиглавого дракона, про принцессу Дженнифер и племя карманных великанов, про принцессу Дженнифер и пони, скачущего по теням… и про рыцаря Стефана, конечно же. Верного рыцаря Стефана.

Эти истории оставались с нею и после того, как отзвучали, — продолжались в фантазиях, распускались в снах.

Так что, когда папа объявил, что его переводят в управу лондонской резервации и что его любимым девочкам надо быстренько собраться, она так и сказала: не поеду, и: уезжайте без меня, и: мой единственный друг. Отец, вздохнув, надел фуражку и пошёл вместе с ней к ивовой купе. И никого не нашёл. Там почему-то не было ни Стива, ни солдатиков, которые в конце концов были рас-квар-ти-ро-ва-ны по одному адресу с куклами Дженни, ни скакалок, ни тёмного исцарапанного их мяча. Конечно, Дженни бегала туда ещё целую неделю, но напрасно.

Ты уже большая, сказала мама, придуманные друзья со временем тоже вырастают, и отправляются в далекие-далекие края, воевать с драконами и спасать принцесс. В первый раз услышав, что Стив не настоящий, Дженни сбежала и спряталась на берегу, и целый час громко ревела, словно несмышлёныш; потом – только супилась и молча смотрела в стену.

А там стало просто не до того: нужно было собрать всё-всё-всё, что понадобится им в Лондоне, и позаботиться о платьях, и о туфельках, и о лентах, конечно же.

Дженни ещё надеялась, что Стив придёт на вокзал попрощаться, и только уже в купе вспомнила, что так и не рассказала ему об отъезде, и здорово рассердилась на себя, даже снова всплакнула, и уснула, хоть за окном и плыл чудесный солнечный день.

И успела славно выспаться до минуты, когда вагон подскочил и заскрежетал, останавливаясь, и накренился.

К воплям прибавляется размеренный скрежет и хруст, сначала слабый, потом громче и громче. Кто-то идет, думает Дженни, кто-то топает сюда по насыпи, как садовник мистер Зэт-Питерсон, подволакивая ноги. Она раздувает ноздри, принюхиваясь, не услышит ли забавный запах, которым пропитался весь мистер Зэт-Питерсон с головы до ног… но чувствует лишь сильный запах креозота, перебиваемый доносящимися от паровоза клубами густого жгучего дыма.

Шаги приближаются, они звучат уже практически под окном, и Дженни отползает глубже в купе, глядя в набухающий мрак за окном, готовый лопнуть и пролиться внутрь вагона настоящей темнотой. Только сейчас у неё нет рядом верного рыцаря Стива, как в сказках, есть только несколько взрослых, тяжело ворочающихся за спиной.
Смогут ли простые взрослые победить ночь?

И тут в купе загорается свет, освещая и часть насыпи под окном. И Дженни видит у вагона взрослого человека – ужасно грязного и, видно, очень усталого, потому что прямо шатается на ходу. Бледное осунувшееся лицо смотрит в купе, на неё, на поднявшегося на ноги папу, что помогает встать маме и няне Пуфырк. Дженни хорошо знает это лицо, потому что там, снаружи, стоит Стив, взрослый и даже старый Стив, похожий на рыцаря, поверженного драконом. Взрослый точно так же лыс, даже бровей над глазами не видно, хотя Дженни, привыкнув к безбровому Стиву, не особо обращает внимание.

Чуть дальше на поле видны короткие лучи фар, парами несущихся вдоль железнодорожного полотна, слышен глухой топот механодронов и короткие рваные окрики констеблей. Фары приближаются к странному человеку, что заглядывает сюда, на семью Дженни.
Взрослый медленно поднимается на насыпь, ближе к окну. Словно в воду, всплывает снизу бледная вялая рука с четырьмя пальцами. Она всё тянется и тянется к стеклу, и Дженни думает, что уже слишком поздно кричать, что сейчас случится что-то плохое, что всё, всё вообще на свете – закончится.

Думает так – и кричит, что есть силы. Кричит долго.

Кричит, когда человек вдруг ломается в пояснице, странно и безвольно перегибается, как испорченная кукла, брызжут клочья неопрятной одежды и странные алые ошметки, и последним утекает за край окна бледное лицо.

Дженни кричит, когда отец наклоняется над ней, чтобы успокоить и утешить, когда над ухом возникают пропахшие табаком слова: он тебе ничего плохого не сделает, не надо бояться, он уже не опасен.

Дженни кричит, понимая, что вряд ли объяснит папе или маме, что боялась не этого бледного взрослого мужчину. Что боялась она за него.

И недаром.

2
Миссис Пуфырк наклоняет голову и внимательно всматривается умными карими глазами в одеяло. Дженни старательно задерживает дыхание: я в домике, меня нет, тут вообще никого нет и никому не надо спускаться к урокам. Некоторое время тишину нарушает только гомон громкоговорителя на столбе, рассказывающего о новых победах лягушатников в Северной Африке, о майском показе мод в Париже и о том, что где-то на западе закладывают новый химический завод по сжижению флогистона; да ещё мальчишка-газетчик азартно вопит с перекрёстка о свежайших новостях, заглушая громыхающий состав метрополитена.

Дженни становится скучно и она старательно принюхивается: тут ли ещё няня? Слабый мускусный запах звериной шерсти подтверждает, что кое-кого действительно ждут.

Дженни откидывает одеяло и смеётся. Она ужасненько любит немолодую уже даму-моро, и не хочет огорчать. Вот она я, пищит Дженни, и мотает всклокоченной гривкой волос, вот она я, не бойся!
— Урр, — негромко говорит миссис Пуфырк, смешно кривя подвижное барсучье лицо и топорща тонкие чуткие усы. – Уфф! – добавляет она погодя, прикладывая округлую белую ладонь к сердцу. – Пуфырк думала, куда подевалась маленькая девочка, которая помнила, что сегодня за день?
Огромные серые глаза распахиваются во всю ширь, и воздух, которого Дженни набирает как можно больше, удивительно сладок, когда она говорит:
— Сегодня?..
И старенькая, в общем-то, моро лукаво щурится, подхватывая на руки весёлую и добрую кроху, чтобы тут же начать наряжать её, как большую и очень словоохотливую куклу.

…проскакала вниз по лестнице, словно жеребёнок с красочной картинки в книжке сказок, выкрикивая: папочка! Папочка! – и увидела его беседующим со странным долговязым стариком. Морщинистым и коричневым было лицо гостя, одни только пышные рыжие усы оказались ярким пятном, да искорки солнечного зайчика, приплясывавшего на стекле монокля. Вместо элегантных туфель, как на папе, на госте красовались тяжёлые ботинки на толстой подошве, поблёскивавшей полированным металлом. Странный сюртук справа был снабжён зачем-то металлическим рукавом, переходящим на плече в сверкающий буф со множеством цифр.

Гость потрясающе пах, и если бы не страх показаться невежливой, Дженни просто стала ходить бы кругами и принюхиваться. До чего же приятный был запах, и самое интересное, что она могла бы честно-пречестно сказать, что обоняла его раньше, конечно же, обоняла!

В этот самый момент гость щёлкнул портсигаром, ловко ухватил губами кончик сигареты и тут же поднёс правую руку – в металлической же перчатке – щёлкнул кончиком пальца и прикурил от вспыхнувшего зеленоватого огонька.

— Ого, — сказала Дженни честно-пречестно. Значит, это не рукав, подумала она, так это же настоящий Зэт! Ой, будет что рассказать Стиву, когда увидимся: я вижу настоящего Зэт, одного из тех, что победил орды кайзерских солдат. И это, конечно же, всамделишный герой.
— Вы герой? – спросила она прежде, чем успела подумать, и от этого смутилась до слез, уткнулась в пол и попыталась спрятаться за папу.
— Какой непосредственный ребенок эта юная мисс Кэвендиш! – просиял на мгновение усач и плавным быстрым движением присел на корточки, заглянув в глаза.
— Здравствуй, — сказал он, и грудь его всё-таки, хоть и медленно, но вздымалась, — я – доктор Джон Хемиш Ватсон. А почему ты решила, будто я, — он едва уловимо поморщился, — герой?
— Ну, у вас же металлическая рука, и… — Дженни осеклась и посмотрела на папу. Тот улыбнулся.
— Извините её, пожалуйста, Джон, ей всего пять, и…
— Ничего страшного, Томас! Ничего страшного, — усач всё никак не поднимался, будто ему чем-то нравилось находиться вровень с Дженни, смотреть не свысока. – Знаешь, Дженни… мало кто из Зэт любит подчёркивать свою особенность, и на это есть причины; впрочем, да, я – кадавр.
— Тогда Вы – Зэт-Ватсон, да? Ведь у всех кадавров такие имена, чтобы… – немедленно расхрабрилась девочка, глядя во все глаза.

Доктор Ватсон расхохотался. Ничего геройского не было в смехе, ничего, что говорило бы о подвигах и о войне. Зато этот смех напомнил ей смех Стива, когда тому приходилось объяснять ей, что такое дирижабль типа «феникс», почему на Луне можно прыгать втрое выше, чем на Земле, и кто такой Эрнст Рём.
— Нет, солнышко. Никаких приставок. Я не солдат. И вообще не фабрич…
— Дженни! – воскликнула вдруг мама, вошедшая в гостиную. – Я уже давно жду тебя, пошли, покажу тебе кое-что особенное…

Уходить из гостиной, от странного человека с рыжими усами, не хотелось, но Дженни решила, что в такой день, как сегодня, ей не стоит огорчать маму, и все-таки взялась за руку.
Доктор Ватсон любезно помахал ей рукой, когда Дженни оглянулась у самого порога. И подмигнул – совсем не как кадавр.
— Тогда дело не дошло до восстания, — сказал усач, прежде чем дверь гостиной закрылась за Дженни, — да и нападение было, скорее, жестом отчаяния. И это сослужило скверную службу нам всем: обществу – потому что стало принято считать кадавров безмозглыми куклами, которым не хватает ума даже вовремя сбежать с места преступления, кадаврам – потому что их перестали принимать всерьёз…

Мама вела Дженни в библиотеку молча, время от времени солнечно улыбаясь, и губы сами растягивались в улыбку, так они и шли: мама с дочкой, славная семья, у которой праздник… а миссис Пуфырк уже выглядывала из-за дверей, и чинный величавый мистер Грорглод, вздрагивая брыльями, открывал двери настежь…

Невысокий щен стоял на толстых и широких лапах, широко распахнув синие, как небо, глаза. Человеческая голова удивительно хорошо сидела на туловище маленького ротвейлера, смешно морщила носик-кнопку и вертелась, наклоняясь туда и сюда, чтобы сподручнее было прислушиваться.

— Это тебе, — сказала мама, пропустив Дженни поближе к красивому чуду с бархатной шерстью.
Вздохнув, Дженни замерла, а потом кинулась вперед и сграбастала щена в охапку, чувствуя, как колотится под пушистой шкурой маленькое сердечко. Боже! Она всегда мечтала о таком… таком подарке, ведь это же лучше тысячи конфет и сотни кукол, самая лучшая игрушка, которая может научиться служить, и с которой можно поболтать, и…
Почему ты не пришел, Стив?! Мне столько надо тебе рассказать, а показать вот еще больше…
— Ты можешь назвать его Стивен, — ласково сказала мама, и Дженни вздрогнула. Посмотрела на щена снова, погладила по мягкой горячей щечке, взъерошила тонюсенькие волосы на макушке. И встала.
— Нет. Это не Стив. Я придумаю ему имя позже, а сейчас, если позволите, мама, я хочу погулять в парке.
По настроению Хорошего Дня расплывалась жирная тёмная клякса, и, мельком глянув на маму, Дженни поняла, что это случилось не только с ней.

И почему-то не пожалела.

Осторожничая, поглядывая, не едет ли констебль и не вышагивает ли в пределах видимости треножник, они выбираются из заросшего кустарником участка парка и семенящим аллюром бегут вдоль дорожек. Запахом псины – совсем не таким, как у безымянного щена, куда более резким, стойким, — шибает от них за несколько шагов, и миссис Пуфырк останавливается одновременно с Дженни, нехорошо кривится, и пышные расчесанные барсучьи бакенбарды няни-моро топорщатся.

Беспризорники.

Щены огибают их по дуге: тощие, с выпирающими ребрами и мослами, со впалыми щеками и ввалившимися глазами, и свалявшаяся шерсть висит клочьями с проплешин, а хвосты поджаты. Щены скалятся, показывая зияющие прорехами ряды скверных желтых зубов. Щены тихонько ругаются, стараясь, чтобы их не расслышали гуляющие неподалеку и не кликнули констебля; но Дженни – Дженни хорошо их слышит, и слышит их миссис Пуфырк, и начинает дышать чаще, словно готовясь накричать или кинуться драться. Но не трогается с места, и лишь надсадно и часто сопит.

За щенами бегут моро. Их трое, и Дженни смотрит на них с ужасом: моро мчатся на четвереньках, будто звери или щены, ногти у них обломаны и кровят, штаны и рубашки прохудились и испачканы всеми видами грязи, которые только сыщешь в Лондоне.
— Стойте! – кричит вдруг Дженни, когда стая почти миновала их с няней. Миссис Пуфырк стонет и отчаянно мотает головой, но девочка упрямо тащит её ближе к беспризорникам.
— Дайте денежку, — просит Дженни, и когда миссис Пуфырк, простонав неодобрительно, протягивает ей монеты, ступает ближе к стае: возьмите! Купите покушать!
Щены рычат и противно ругаются, моро ругаются и жутко рычат. Монеты так и остаются на ладони у Дженни.
— Им никто ничего не продаст, — посеревшими губами произносит няня. – Они беспризорники, их тут же поволокут к констеблю…
Дженни кусает губу, размышляя, и как только рука её начинает опускаться, стая подступает ближе и каждый из них сильней прижимается к земле, словно готовясь прыгнуть. Им хочется есть на самом деле, но сойдёт и возможность сорвать злость на ком-то, кому повезло больше.
Дженни оглядывается и видит тележку уличного лоточника.
— Знаю, что надо делать, — говорит она, и просит щенов: — Вы только не уходите, мы сейчас, мы быстро…

И спустя несколько минут беспризорники уже едят, едят, давясь и торопясь, впопыхах, то и дело поперхиваясь и хлопая друг дружку. Лица – хоть человеческие, хоть звериные, — одинаково напряжены, словно они все еще ждут подвоха. Дженни вздыхает, чувствуя, как изнутри бледной тенью появляется кадавр, бредущий по железнодорожной насыпи, как становится страшно, будто она уже опоздала что-то сделать.

Не буду отказываться от щена, решает она, хотя вроде бы совсем отважилась отвергнуть подарок, не буду. Не хочу, чтобы и он…
— Я Дженни, — протягивает она ладошку одному из моро-беспризорников. Тот долго, бесконечно долго смотрит на неё, почему-то морща нос, потом открывает пасть с острыми зубами.

Его зовут Оливер.

3
Немного пыльный и знойный июнь вот-вот сменится жгучим грозовым июлем: на крышах приводят в порядок аккумулирующие батареи, снова и снова проверяют громозахваты.
Дженни Кэвендиш шагает по парку с очередной встречи со стаей беспризорников. За ней поспешает няня.

Миссис Пуфырк идет осторожно: ей уже непросто выходить за неугомонной Дженни столько времени кряду. Моро живут куда быстрее людей, увы, и скоро миссис Пуфырк придется уйти на покой. Дженни, конечно, обещает, что будет навещать её, а лицо няни только подёргивается, показывая острый и все еще белый клык – словно Дженни чего-то не знает, и это не только горько, а ещё и обидно.

Сияет, светится из-за зданий не такое уж и далекое отсюда Пекло, Дженни даже чувствует легкую щекотку целебной радиации. В Лондоне теперь полно не только гостей из отдалённых графств, но и иностранцев, посещающих городские санатории, выросшие вокруг атомного вулкана. Британия, думает Дженни рассеянно, я живу в Британии, правящей морями, и не зря. Кто ещё превратил бы последствия страшного оружия кайзера в источник доходов? Кто ещё победил бы марсиан?

Она смотрит под ноги и продолжает думать мысли, которые когда-то ей предложил Стив. Именно поэтому, когда откуда-то появляются незнакомые люди в тёмной одежде и с выкрашенными в чёрное лицами, на которых, чес-слово, ещё и извиваются странные щупальца, она пугается не сразу – только вежливо отступает в сторону, пропуская взрослых, явно куда-то спешащих к тому же.

Тут, однако, начинает кричать миссис Пуфырк, и Дженни оборачивается, чтобы увидеть, как няню сбивают с ног и сразу же начинают лупить тростями. Девочка визжит от возмущения и гнева, и кидается с кулаками – но её уже обхватывают сильные крепкие руки, и на голову уже набрасывают мешок…

У кляпа вкус и запах перепрелого постельного белья.

Недели через две после знакомства с доктором Джоном Ватсоном Дженни впервые в жизни посидела в моноциклете.

Огромное шипованное колесо остановилось перед домом, захрустев гравием, и тут же, едва успел заглохнуть мотор, сидевший внутри человек встал и выпрямился, отчетливо скрипнув кожаной курткой. Лонни осторожно подбежал к кусту и затаился, нервно поводя задком. Щен уже немного подрос и сделался до невозможности игрив.

— Не молод уже, каналья, — с неудовольствием констатировал ездок, снимая шлем и очки, и тут Дженни узнала доктора и отчего-то засмеялась: настолько забавным выглядел сейчас рыжеусый Зэт, утверждавший, что он – не Зэт.
— Здравствуйте, мисс Кэвендиш, — вежливо сказал доктор, увидев Дженни, и в светлых глазах засветились смешинки, как у мамы, когда она шутила. – Надеюсь, не помешал?
— Никоим образом, — скромно потупилась Дженни и сделала книксен. – Вы к папе, наверное? Но его нет, к сожалению: срочно вызвали на службу.
— Да, — вдруг медленно и очень серьёзно проговорил доктор, — да, об этом-то нам и надо было бы поговорить…

Где-то дальше по улице истошно завизжал какой-то молоденький моро: наверняка получал взбучку за нерадивость или шалопайство. Подпрыгнул Лонни, подпрыгнула и хозяйка, вспомнив своих знакомцев-беспризорников. Доктор Ватсон вздрогнул одновременно с Дженни и точно так же, как она, прислушался, каменея лицом. В этот момент, напряжённо ловя новые крики боли, девочка впервые подумала, как было бы хорошо, если бы с ней подружился этот высоченный неживой старик. А ещё – о ком он вспомнил, услышав визг?
— Страшно, — выдавила Дженни, вглядываясь в кроны вязов, скрывавшие от неё улицу.
— Мне тоже, — вдруг сказал доктор. – До сих пор страшно.
Он побледнел, хотя казалось, что дублёная кожа навсегда приобрела бронзовый оттенок. Потёр висок левой рукой, потом внимательно посмотрел на правую, сжимая и разжимая металлические пальцы.
— Не бойтесь, — попросила Дженни, и доктор как будто вынырнул со странной, недоступной человеку глубины, на которой невозможно дышать. С сипением втянул воздух сквозь зубы – и улыбнулся широко и искренне.
— Постараюсь не бояться. Хотя с тех пор, как Рём… я же думал, что мы покончили с подобными идеями…
— У меня, — сказала Дженни, видя, что гость снова помрачнел, — был раньше друг. Очень хороший. Его звали Стив, я познакомилась с ним после того, как мне стало пять лет. Мы играли в ивах у реки. Он много-много мне рассказал, на самом деле много. И он всегда рассказывал истории про самого верного на свете рыцаря по имени Стефан. С ним я не боялась, ничегошеньки не боялась.
— Да… у меня тоже есть такой друг, — доктор почесал рыжий ус, — и, наверное, с ним я тоже ничего не боялся.
— Кто он?
— Шерлок. Мистер Шерлок Холмс, лучший сыщик в мире.
— Констебль? – задумчиво уточнила Дженни.
— Нет, не полицейский. Просто… просто человек, который разоблачает и ловит плохих людей.
— Как рыцари?
Доктор рокочуще хохотнул. Потом внимательно посмотрел на Дженни, пригладил левый ус и хмыкнул.
— Знаешь, а ты права – почти как рыцари.
— Тогда Вы – сквайр? – не унималась Дженни, пристально глядя на Ватсона.
— Скорее, просто оруженосец. Без титула.
Они помолчали. Дженни сделала вид, что разглядывает моноциклет, доктор задумался о своём, почему-то глядя на неё.
— А у него есть принцесса? – спросила Дженни потихоньку. – Ну, у Шерлика?
— Принцесса?
— Ну, девочка, которую он всегда будет защищать, не жалея ни крови, ни кожи, ни кости, ни жизни, и ради которой пройдёт города и страны, совершит труд и подвиг…

Она глянула искоса на доктора Ватсона, и вдруг поняла, что во взгляде у того что-то изменилось. Будто заново появилась жизнь – и вопрос, острый, пронзительный, терзающий вопрос. Дженни даже испугалась, что сейчас услышит что-то, и на этом закончится увлекшая её беседа со взрослым, больше того – с настоящим доблестным Зэт.
— Нет, — вместо этого произнес гость, — конечно же, у Холмса нет принцессы.
Вот так Дженни и предложила побыть принцессой для рыцаря Холмса, ну, и для Ватсона, конечно же. И когда они договорились, Ватсон позволил Дженни посидеть в моноциклете. Было ужасно интересно, хотя и не слишком удобно: размашистый руль находился высоковато для пятилетней девочки в седле.

Дженни подумала, что неплохо бы спросить, чего боится доктор Ватсон, ведь у него есть знакомый рыцарь, а потом решила, что сделает это в другой раз.

Хватит того, что у неё теперь есть друг и здесь, в Лондоне.

— Говорю тебе, она, — голос звучит размеренно, не по-человечески. Звучит, словно слова натирают губы и лишний раз не хочется открывать рот. Чем-то это напоминает старенького мистера Зэт-Питерсона, и ещё, совсем чуть-чуть, — её нового друга, доктора Ватсона.
— Слишком хорошо, чтобы поверить, — точно такая же интонация и у другого, хотя голос звучит ниже, грубее.

Остальное – молчание. Только топают тяжелые ботинки, и в мерный бухающий звук рваной тусклой нитью вплетается звук детских шагов. Дженни боится, как часто боялась после исчезновения Стива, только нынешний страх куда сильнее, потому что боится она сейчас за себя.
Я не хочу бояться, думает она, никогда не хотела бояться и не хочу. От страха только хуже, становишься злым, недоверчивым, кусаешься, не позволяя себя погладить, как поначалу Лонни. Прочь, страх!

Топают ботинки, топает Дженни, и вот уже плещет вода неподалеку – наверное, вышли к реке, да.
— Ступеньки, — бесстрастно говорит кто-то из сопровождающих, и ступеньки подворачиваются под ноги, скрипят и ощутимо движутся, подаваясь под весом идущих рядом. Крупные, думает Дженни, как будто не все равно, костлявый тебя украл человек или тучный.

Внутри они идут по коридору – звуки становятся глухими, без эха, — по узкому и тесному коридору, в котором свалена грудами всякая дрянь вроде старой мебели: по крайней мере, ушиблась коленкой она обо что-то вроде табурета, свалившегося со стуком.
Скрипнула ещё одна дверь, и её подтолкнули:
— Входи, быстро. – Тут же чья-то рука сорвала мешок с головы. – Садись у стены!
Дженни моргает: лампа тусклая, явно экономят газ. У стен комнаты сидят прямо на полу грязные оборвыши, мальчишки и девочки. Место находится и для неё – совсем немного.
— Точно, она! – почти кричит на свой странный манер один из сопровождающих, тот, что смуглее. Бровей и волос лишены оба, сложением же схожи, как близнецы, да и одинаковая грубая рабочая одежда тоже скрадывает различия.

Второй только страдальчески заводит глаза под веки и захлопывает дверь, оставляя Дженни в комнате с двумя десятками таких же детей, точно так же связанных и с кляпами во ртах.

4
Когда сидишь под замком, можно или подружиться с товарищами по несчастью, или перессориться аж до драки – так говорила одна детская книжка, которую читала Дженни.
На самом деле, как только потушили свет, не начинается ни сбивчивых торопливых разговоров, ни попыток унизить новенькую девчонку в платье получше. Молчание и тишина, только и слышно, как сопят другие пленники: у всех кляпы во ртах, руки связаны за спинами. Ну, и запах: многие или давно сидят, или очень испугались, или просто долго не мылись. Кто знает? Есть запах – вот и все.

В конце концов, дверь открывается снова – и теперь, кроме тех двух, что привели её сюда, входят ещё трое, очень похожих, и уж эти пахнут резко и сильно, химическим запахом, как старый садовник поутру, пока не успел принять душ и распылить на себя нейтрализатор ароматов. Но эти не похожи на Зэт.

Вместо головы у каждого виднеется гадкое, склизкое и трясущееся тело, заканчивающееся щупальцами. Дженни видела однажды похожую картинку, но там похожий слизень пластался по брусчатке плаца среди резервации: земное притяжение лишало их возможности бороться и уничтожало даже ту прыткость, которой они обладали на просторах родной планеты.
На плечах у Зэтов сидят марсиане.
— Хорошо, — говорит один из Зэтов-«лошадок». – Грузите этих и отправляйтесь искать ещё.
— Нет! – вмешивается кто-то из Зэтов без наездника. – Нельзя; одна из них не такая! Это дочь самого Кэвендиша, мы можем торговаться в обмен на её жизнь, она единственный ребенок в семье, подумайте сами.
Дженни холодеет. Не верьте ему, просит она беззвучно, не верьте, я никто, не надо меня брать в заложники, я никто…
— Я подумал, — равнодушно сообщает «лошадка». – Грузите.
— Да что с вами такое! Это же шанс избежать столкновения, шанс не проливать кровь! – возмущается узнавший её, он ещё не видит, как в руке стоящей в коридоре «лошадки» одним ловким стремительным движением появляется выхваченный из-за спины дробовик, как ствол почти упирается в затылок.
Видит – второй.
— Нет, — кричит он, — нет, нет, я ваш, я не с ним! – пока дробовик главной «лошадки» дважды провернувшись на спусковой скобе, оказывается приставленным к подбородку. Выстрелы оглушают Дженни, спутники – всё ещё многие, хоть и не все – принимаются кричать сквозь кляпы, кто-то уже задыхается, поперхнувшись.
— Выбросить на свалку, — говорит «лошадка», — и давайте грузить этих.

Почти месяц доктор Ватсон часто бывал в доме. Дженни уже навидалась чудес, которые скрываются в тяжёлой и вроде бы неповоротливой правой руке нового друга. Даже на страшные широкие стволы картечницы Гатлинга уже не дивилась, даже на едва слышно ворчащий атомный котел в плече, не говоря уж о сверкающей стали ланцетов, зажимов, игл и ножниц.
Лонни привык к доктору и спокойно дрых в его присутствии: болтовня привлекала его пока что гораздо меньше, чем беготня за кошками или игра с мячом.

Доктор знал намного больше Стива, хотя и не так славно рассказывал истории. Это потому, что он не любил выдумок. Жизнь куда интереснее и в то же время намного кошмарнее, чем самая буйная фантазия, сказал он Дженни однажды, а потом рассказал, кто таков Рём, и про какого Адольфа как-то упоминал её папа. Ватсон дружил ещё с дедушкой, они хорошо ладили, вместе отправились бороться с восстанием боксёров, чтобы опробовать изобретения доктора Ватсона.
И вместе умерли там, грустно сказал доктор. Немцы, тогда ещё наши союзники, тем не менее, не слишком хорошо ладили с местным населением, и однажды целую колонну немецких солдат с пушками и боеприпасами окружили в теснине и перебили. Кто-то подкинул китайцам несколько скорострельных машин Гатлинга – оставалось лишь подорвать пути отхода и расстреливать оккупантов в упор.

Дженни старалась пореже спрашивать, а где в той или иной истории Ватсона рыцари и где принцесса. Но в этот раз спросила, и рассказ о том, как обошлись с детьми китайского императора, снился ей ещё несколько недель – даже после похищения.

Папа появлялся дома редко, и старался запереться в кабинете, чтобы снова и снова звонить, выяснять, требовать и добиваться. Доктор всякий раз приходил к папе и подолгу разговаривал о кадаврах. О том, что нужно снять кадавров с охраны резервации, что нужно рассредоточить их, провести через Палату законопроект о занятости Зэтов, что…

Я и так, понимаешь, делаю всё, что могу, кричал папа, я делаю даже то, чего не могу, — и никогда, наверно, не узнаю, должен ли! Я им только что одеяла не подтыкиваю! А кадавры, кстати, самая дешёвая и самая притом надежная охрана, у меня живые и на четверть не так безотказны.

Доктор выходил расстроенный. Иногда при этом он говорил с Дженни, но так, будто – не с ней, даже не с папой, а с кем-то ещё.

Видишь, спрашивал он зло, никто не понимает. Никто и не поймет: зачем лезть в душу трупа? Труп должен знать своё чёртово место! Труп не должен чего-то хотеть! И труп, что за чушь, труп никогда и ничего не может выиграть, никогда не может победить, потому что побеждают лорды, о, да, великие триумфаторы… и никогда, пока у нас не появится свой Адольф, они не поймут, что нельзя делать из собственного народа, народа-победителя, — побеждённого. Победу можно украсть, но отбирать её плоды… Господи, Шерлок, куда мы идем? И что я буду делать без тебя? Кто послушает какого-то полоумного, преданного анафеме изобретателя, а?!

Дженни старалась привлечь его внимание красивыми куклами, и тогда доктор вдруг умолкал, молча и послушно следовал указаниям, играл, полностью погружаясь в хитрые затейливые взаимоотношения многочисленного семейства разномастных девиц Долли. Спустя долгое время он поднимал глаза и снова смотрел на Дженни, смотрел и ничего не говорил. Пока она не спрашивала.

Боюсь, ответил он когда-то, боюсь остаться сам. Я могу кое-что придумать, и главное – могу довести до ума придуманное. Но я и вполовину не так умён, как Холмс; вот только Холмсу уже семьдесят лет, он очень, очень стар и уже не берётся за новые дела. Даже не музицирует, не ставит опыты. В основном, просто спит: в последние годы участились боли, сказываются многочисленные путешествия и приключения… и не только они. А я – кадавр, хуже того, я сам создавал первых кадавров, я разработал технологию бригад Зэт; и теперь, когда, что ни неделя, ими где-нибудь устраивается разбойное нападение, побои, бунты – на меня вешают всех собак, не давая оправдаться. Они не увидят в мёртвом человека, Дженни.
Да, кивала она, вспоминая о подкармливаемых беспризорниках и глядя на ходящие пушистые ребра щена, ведь они даже в живых не видят людей.
Точно, соглашался Ватсон, поразмыслив, точно.
А я боюсь, что потеряюсь, подумав, заявила Дженни, страшненько боюсь. Что потеряюсь – и умру. Так много людей умирают, и моро, и щенов, и даже Зэты…
Холодом повеяло из сада, и солнце побледнело на летнем небе, когда она сказала, — но больше не случилось ничего. И Ватсон так и не спросил о Зэтах. Значит, наверное, и не надо ничего говорить.
Не бойся, улыбнулся ей доктор, я обязательно найду тебя, непременно за тобой приду. Ты же наша с Холмсом принцесса.

И так проходили дни.

Их выводят; идти трудно, хотя и недалеко: в торце коридора ещё одна дверь, выводящая на причал. Просторные сходни освещают такие же едва-едва тлеющие фонари, деревянный борт ещё виднеется, а палубная надстройка уже кажется размытым пятном темноты. Дженни вспоминает поезд и принимается биться – насколько возможно. Один из «лошадок» ловко скользит между сбившихся в кучу детишек и выхватывает её – не слишком грубо, но непреклонно. Марсианские глаза внимательно смотрят в лицо, и она с ужасом понимает, что они не чувствуют враждебности: брезгливость – возможно, жажду мести – наверное. Но больше всего в этом диковинном взгляде непонимания. И страха. И стремления убежать. Прочь, прочь.
Дженни затихает, гипнотизированная этим взглядом. «Лошадка» еще некоторое время смотрит на неё и вдруг подносит ближе к лицу. К обеим лицам.

Съест, понимает Дженни, и это же думают другие пленники. На причале начинается возня, с палубы барки по сходням спешит подмога – такие же «лошадки» и с полдюжины обычных Зэтов. На них – тоже рабочая одежда, густо воняющая, покрытая противными тёмными пятнами. Дженни удивленно косится на нерях, ей ещё не удается опознать чуждый запах, зато мальчишки в рванье беснуются за троих каждый, им ли, ошивающимся возле всех подряд продуктовых лавок, не знать дух крови…
— Она не такая, — спокойно говорит «лошадка» прямо над ухом, мешая расслышать, что пытаются проговорить через кляп другие дети. – Она не то, что нужно. Нет живой крови. Непригодна к использованию. Выбросьте вместе с другой падалью.
Дженни падает на дощатый настил, больно, хочется реветь, но некогда: тут же её подхватывают и уносят, уносят на плече, как тюк с одеждой, как рулон ткани…

И всем плевать на то, что она смотрит в глаза пленников, которых точно так же волокут на борт. На неё вообще всем плевать. Она – не то.

Нет сил даже заплакать.

5
Короткий полёт, обволакивающая армия запахов, и бесконечный, вонзающийся до костей, озноб.
Удар, шум ссыпающегося мусора, стук, звяк черепков и стеклянных банок, крики чаек, хлопанье крыльев, писк, почему-то навевающий ужасные фантазии о крысах. И наконец, мешок всё же сваливается с головы, становится видно.

Дженни лежит на горе мусора. Это свалка. Руки всё ещё связаны за спиною, запахи дурманят голову, она очень сердита и не меньше напугана. Во рту по-прежнему кляп, она кашляет и перхает, пытается вытолкнуть языком – ничего не получается. Тогда Дженни рычит, и не сразу понимает, что её рычание вдруг смешалось с рычанием кого-то ещё.

Извернувшись, она оглядывается и видит бродячих собак. Не щенов и не моро – обычных дворняг, тощих, как смерть на картинке. Их много, они подходят осторожно и чутко, но зубы скалят будь здоров. Кто-то из стаи отвлекается на безголовое тело Зэта – того, которого скинули вместе с нею, но далеко не все. Живая добыча, наверное, кажется им интересней, Оливер уже рассказывал об этом, и Гаврош с Дэвидом подтвердили, хотя няня Пуфырк и пыталась заставить их прекратить пугать ребенка.

Дженни старается не делать резких движений, чтобы собаки не бросились сразу. Наверное, зря, потому что всё равно косматые и облезлые шавки сужают круг, и вот уже один из них обнюхивает её лицо, плечо, руку… отступает на миг, удивленно глядя на странную добычу, — и вонзает зубы в предплечье.

Он вожак, у него право первого куска, и все остальные дожидаются своей очереди, пока Дженни пытается кричать сквозь вонючий кляп.
— Пшли вон! – разносится над свалкой хрипастый, но тонкий голос, и Дженни хотела бы повернуться, поглядеть, кто же явился за нею… и не может. Ей боязно подставить зубам собак беззащитную шею – как будто сейчас она может отбиться!

Шорох шагов кажется ей спасительным, а потом приходит мысль: а может, это вернулись те?
Но мимо проходят собачьи лапы, ещё и ещё: стая беспризорников-щенов окружает настоящих собак. Мальчишки-моро подходят на двух ногах, чтобы внушить больше почтительности, и бродячие псы отступают понемногу.
— Пшёл вон, — повторяет Оливер вожаку псов, и тот выпускает руку, а сам уже приседает, готовясь прыгнуть на грудь, и Дженни не может закричать, предупредить, она может только ждать и плакать, и…
Пса отбрасывает от неё, разрывая в клочья картечью из твердого кислорода: раны дымятся в точности так, как рассказывал доктор. Собаки пятятся и пускаются наутёк, щены же —окружают её, скаля зубы.
Оливер помогает Дженни подняться на ноги, пытается поправить причёску, но в руках остаются пряди волос, и он густо краснеет, бросая неуклюжие попытки. Потом замечает товарищей и резко взмахивает рукой.
— Это свой, — говорит он разом и Дженни, и ребятам, — это свой.
И, конечно же, это Джон Хемиш Ватсон, ведомый Лонни, идёт по склону, усыпанному мусором, идёт, прилаживая на место правую кисть. Это её рыцарь… нет, говорит она себе, оглядываясь на беспризорников, это мой Круглый стол.

Ужасненько больно и почему-то тошнит.

— Когда ты догадался, Джон? – спросил папа, стоя у окна, с перевязанной головой, из-за повреждённой челюсти слова звучали смешно, будто жуют вату.
— Я не догадался, Томас, — спокойно возразил доктор, у него тоже закопчённое лицо: в управу резервации он успел в последний момент, и всё же разубедил кадавров, а без них марсианам, в общем-то, никогда и не светило ничего, какое бы презрение ни выказывали к землянам. – Я просто её учуял.
Папа кивнул, прислушиваясь, как Дженни сонно возилась на кушетке, но не догадываясь, что она их внимательно слушала.
— Нам повезло: организм легко перенёс переход, да ещё поблизости был свой лучистый вулкан, она даже не потеряла волосы! Ну, а потом Пуфырк вечно носилась за ней, таская источник радиации.

Парик вполне хорош, возразил доктор, и папа деланно засмеялся: я же не о парике, я о том, что Эллен было легче перенести случившееся, а потом… потом мы просто боялись напугать саму Дженни. Ведь это всё ещё наша дочь, Джон. Тот самый ребенок. Пусть ей и всегда будет пять.
Ватсон промолчал, лишь глубоко вздохнул. Дженни знала, что у доктора крутится на языке тот самый вопрос, но он вдруг нервно сглотнул, и она поняла, что можно засыпать: никто ничего не спросит. А ещё подумала, что знает, о ком хотел узнать доктор, и что ему надо обязательно рассказать, где точно нужно искать Стива.
— Она лучше, чем большинство детей, — сказал Ватсон вместо этого. – С нею тебе повезло. А что ты собираешься делать с…
— Резервацию закрывать нельзя, — сухо ответил папа, — так постановил суд: убежали единицы, им и нести ответ. То же самое, кстати, и по поводу кадавров: накажут тех, кто впрямую причастен, хотя Дженни и подтвердила, что некоторые пошли на это не задурманенными.
— Томас, — отсмеявшись, укоризненно проговорил доктор, — ну конечно же, они пошли на это с открытыми глазами! Им обещали не что-нибудь, им обещали настоящую жизнь, воскрешение, новый шанс. Надо только извлечь сыворотку из никому не нужных бродяжек; избавить детей от жизни в рабском труде и нищете, а на выходе получить самое большое чудо в мире. Никаких контролей, никаких лучистых вулканов, ничего! Вольная птица, а главное – живая птица. А они уже сыты своей вечностью.
— Да, все эти дети… Кем надо быть, чтобы сочинить столь чудовищную ложь? И кем надо быть, чтобы верить в нее? Убивать детей ради мнимого эликсира, ради собственного спасения?
Ватсон смотрел на папу долго, очень долго.
— Да, — сказал он в конце концов, — нужна действительно чудовищная ложь. И всё. Но не надо повторять, что поверить в такое могут только мёртвые, Томас, не надо.
Тут они замолчали так надолго, что Дженни не дождалась конца разговора.

И уснула.

Проснулась один раз, когда в комнате потемнело от первых вдохов близящегося вечера, и папа отлучился куда-то, а доктор стоял, неотрывно глядя в окно, на дымы, поднимающиеся от казарм кадавров Зэт. В левой руке он держал колбу со странной мутной жидкостью.
— Обвинять легко, Томас, — сказал доктор вслух, — обвинять просто, ибо тогда ты привносишь в мир координаты, и можно, наконец, чертить линии. С одной стороны свои, с другой – враги. С одной – легковерные кадавры, или, может, доверчивые немцы, а с другой – доблестные мы. Но что сказал бы ты сам, если бы знал, что марсиане говорили правду, а? Как бы ты поступил?!

— Папа! Папа! Мне холодно! Папа!
Быстрые, нервные шаги. Сухая ладонь, прижавшаяся к мокрому от пота лбу.
— Бо… же мой…
— Папа!
— Да, Дженни, да, это папа. Сейчас мы позовем доктора, понимаешь, у тебя жар, солнышко. У тебя… жар.

Слёзы такие холодные.

Виталий Придатко

Рассказ на украинском